Неточные совпадения
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала
письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила
письмо и стала читать с
конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла
письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Анна написала
письмо мужу, прося его о разводе, и
в конце ноября, расставшись с княжной Варварой, которой надо было ехать
в Петербург, вместе с Вронским переехала
в Москву. Ожидая каждый день ответа Алексея Александровича и вслед затем развода, они поселились теперь супружески вместе.
—
В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши
письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и
конец!
Письма Сони казались сперва Дуне и Разумихину как-то сухими и неудовлетворительными; но под
конец оба они нашли, что и писать лучше невозможно, потому что и из этих
писем в результате получалось все-таки самое полное и точное представление о судьбе их несчастного брата.
Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно
письма писала ко мне матушка, а он
в конце приписывал несколько строк.
Клим изорвал
письмо, разделся и лег, думая, что
в конце концов люди только утомляют. Каждый из них, бросая
в память тяжелую тень свою, вынуждает думать о нем, оценивать его, искать для него место
в душе. Зачем это нужно, какой смысл
в этом?
Отослав пять-шесть
писем, он опять погрузился
в свой недуг — скуку. Это не была скука, какую испытывает человек за нелюбимым делом, которое навязала на него обязанность и которой он предвидит
конец.
Надобно было положить этому
конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее
письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли
в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
К
концу вечера магистр
в синих очках, побранивши Кольцова за то, что он оставил народный костюм, вдруг стал говорить о знаменитом «
Письме» Чаадаева и заключил пошлую речь, сказанную тем докторальным тоном, который сам по себе вызывает на насмешку, следующими словами...
Не одни железные цепи перетирают жизнь; Чаадаев
в единственном
письме, которое он мне писал за границу (20 июля 1851), говорит о том, что он гибнет, слабеет и быстрыми шагами приближается к
концу — «не от того угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое по этому самому пагубнее первого».
Я помню, однажды отец получил от предводителя
письмо с приглашением на выборы, и на конверте было написано: «его превосходительству» (отец
в молодости служил
в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но многие из его бывших товарищей пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению
конца не было. Отец с неделю носил конверт
в кармане и всем показывал.
Когда я пришел
в лавочку, то фельдфебель принял меня, вероятно, за очень важного чиновника, потому что вдруг без всякой надобности доложил мне, что он был когда-то замешан
в чем-то, но оправдан, и стал торопливо показывать мне разные одобрительные аттестации, показал, между прочим, и
письмо какого-то г. Шнейдера,
в конце которого, помнится, есть такая фраза: «А когда потеплеет, жарьте талые».
В конце августа или
в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь
в ваши страны: к тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля мое просительное
письмо с лекарским свидетельством. Недели две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу крышу. О многом потолкуем — почти два года как мы не видались…
Начнем с Викторыча. От него я не имею
писем, но знаю от сестер Бестужевых, что он и не думает возвращаться, а хочет действовать на каком-то прииске
в Верхнеудинском округе. Что-то не верится. Кажется, это у него маленькое сумасшествие. Бестужевы видели его
в Иркутске — они приехали
в Москву
в конце октября, простились совсем с Селенгинском, где без Николая уже не приходилось им оставаться. Брат их Михайло покамест там, но, может быть, со временем тоже с семьей своей переселится
в Россию.
[Здесь
в рукописи знак отсылки к дополнению 1, помещенному
в конце тетради; это рассказ о высылке Пушкина из Одессы,
письмо поэта об англичанине-атеисте, рассказ о переезд е Пушкина
в Михайловское (5 абзацев: «Случайно довелось мне…
в Опочковеком уезде», стр. 79–80).
— Давно. Я всего только два
письма имел от него из Москвы; одно вскоре после его отъезда, так
в конце сентября, а другое
в октябре; он на мое имя выслал дочери какие-то безделушки.
Я только еще успел немножко почестней пошевелиться
в этом омуте всевозможных гадостей и мерзостей, как на меня сейчас же пошли доносы и изветы, но я дал себе слово биться до
конца — пусть даже ссылают меня за то
в Сибирь, ибо без благоприятного ответа вашего на последнее
письмо мое — мне решительно это все равно.
Однако так как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это на его усмотрение, тем больше что, судя по
письму твоему, как там ни разглагольствуй
в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим один неизбежный
конец предстоит.
Каждое
письмо Раиса Павловна подвергала самому тщательному анализу и все-таки оставалась
в конце концов неудовлетворенной:
в затеянной Тетюевым игре ей оставалось много неясного.
Нет, не один: из конверта — розовый талон, и — чуть приметный — ее запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее —
письмо, чтобы прочитать это своими глазами, чтобы поверить
в это до
конца…
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет
в один из этих домов, с
письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под
конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
Частые переходы от задумчивости к тому роду ее странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал
в то время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то
письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до
конца августа перестал ездить к Епифановым.
В конце февраля Александров получил из рук Дрозда такое трогательное малюсенькое
письмо, что его марка, казалось, покрывала весь конверт.
Минут десять размышлял Александров о том, что могла бы означать эта буква Ц., поставленная
в самом
конце письма так отдельно и таинственно. Наконец он решился обратиться за помощью
в разгадке к верному белокурому Панкову, явившемуся сегодня вестником такой великой радости.
Иван Петрович Артасьев, у которого, как мы знаем, жил
в деревне Пилецкий, прислал
в конце фоминой недели Егору Егорычу
письмо, где благодарил его за оказанное им участие и гостеприимство Мартыну Степанычу, который действительно, поправившись
в здоровье, несколько раз приезжал
в Кузьмищево и прогащивал там почти по неделе, проводя все время
в горячих разговорах с Егором Егорычем и Сверстовым о самых отвлеченных предметах по части морали и философии.
На мое горе у него
в черном сундуке, окованном железом, много книг — тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «
Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему»; были книги без начала и
конца. Иногда повар заставлял меня перебирать эти книги, называть все титулы их, — я читал, а он сердито ворчал...
В письме Петрухиной матери было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие о смерти крестного и под
конец известие о том, что Аксинья (жена Петра) «не захотела с нами жить и пошла
в люди. Слышно, что живет хорошо и честно». Упоминалось о гостинце, рубле, и прибавлялось то, что уже прямо от себя, и слово
в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами на глазах, велела написать дьяку...
И вот Варвара и Грушина пошли
в лавочку на самый дальний
конец города и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной бумаги. Выбрали и бумагу и конверты такие, каких не осталось больше
в лавке, — предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное
письмо легко входило
в другое.
Мне ничего не оставалось, как признаться, хотя мне писала не «одна добрая мать», а «один добрый отец». У меня лежало только что вчера полученное
письмо,
в таком же конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного
конца России. И Пепко и я были далекими провинциалами.
В конце первого акта приходит посланный и передает
письмо от мужа Онихимовской, который сообщает, что жена лежит вся
в жару и встать не может.
Четыре года с лишком провел он
в Мекленбурге,
в Силезии,
в Карлсруэ, ездил
в Бельгию,
в Англию, трудился добросовестно, приобрел познания: нелегко они ему давались; но он выдержал искус до
конца, и вот теперь, уверенный
в самом себе,
в своей будущности,
в пользе, которую он принесет своим землякам, пожалуй, даже всему краю, он собирается возвратиться на родину, куда с отчаянными заклинаниями и мольбами
в каждом
письме звал его отец, совершенно сбитый с толку эманципацией, разверстанием угодий, выкупными сделками новыми порядками, одним словом…
Простите, милая тетенька, что
письмо мое вышло несколько пестро: жизнь у нас нынче какая-то пестрая завелась, а это и на течение мыслей влияние имеет. Живется-то, положим, даже очень хорошо, да вдруг сквозь это хорошее житье что-то сомнительное проскочит — ну, и задумаешься. И сделается сначала грустно, а потом опять весело. Весело, грустно; грустно, весело. Но приходить
в отчаяние все-таки не следует, покуда на
конце стоит: весело.
Но вот раздался стук экипажа, небольшой тарантас въехал на двор, и через несколько мгновений лакей вошел
в гостиную и подал Дарье Михайловне
письмо на серебряном блюдечке. Она пробежала его до
конца и, обратясь к лакею, спросила...
Давыдов отец все не ехал и даже
писем не присылал. Лето давно стало; июнь месяц шел к
концу. Мы истомились
в ожидании.
В конце июля они посылали даже
письмо к паше, «пытаясь склонить его к сдаче города предложением ему выгодных условий», неизвестно каких…
А
в молодости было так: запутался он
в жизни и решил покончить с собой; и револьвер приготовил, и
письма написал, и даже назначил час дня самоубийства, — а перед самым
концом вдруг передумал.
В это время барон ушел к себе
в кабинет, из которого вынес и передал мне рекомендательное
письмо к своему дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и, вернувшись
в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых
в путь, ввиду
конца февраля, изрывшего отмякшие дороги глубокими ухабами.
В Киеве мы поместились
в небольшой квартире Матвеевых, где отцу отведена была комната, предназначавшаяся для Васи.
Он задумался, сказал: «C'est la fin» [«Это
конец» (фр.).], и, придя
в себя и отдохнув, написал
письмо в Петербург к своему единственному наследнику, брату, с которым лет двадцать не имел сношении.
Еще
в конце первого года моего пребывания
в школе, когда товарищи, привыкнув ко мне, перестали меня дразнить, одно обстоятельство внесло
в мою душу сильную смуту и заставило вокруг меня зашуметь злоязычие, подобно растроганной колоде пчел. Дядя, отец и мать по временам писали мне, и чаще всех дядя, изредка влагавший
в свое
письмо воспитаннику Шеншину сто рублей.
Вся эта передряга могла бы остаться
в семейном кругу, так как никто сторонний не читал моих
писем. Но однажды Крюммер, стоя у самой двери классной, тогда как я сидел на противоположном ее
конце, сказавши: «Шеншин, это тебе», — передал
письмо близстоящему для передачи мне. При этом никому не известная фамилия Фет на конверте возбудила по уходе директора недоумение и шум.
Рядом с
письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей
в черной клеенке. Первая половина страниц из нее вырвана.
В оставшейся половине краткие записи,
в начале карандашом или чернилами, четким мелким почерком,
в конце тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почерком небрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами.
Открывалась книжка обыкновенно стихами; потом следовала какая-нибудь статья
в прозе, затем очень часто
письмо к издателям; далее опять стихи и проза, проза и стихи.
В средине книжки помещались обыкновенно «Записки о российской истории»; к
концу относились «Были и небылицы». Каждая статья обыкновенно отмечалась особым нумером, как ныне главы
в бесконечных английских романах, и число статей этих
в разных книжках было весьма неодинаково.
В первой их 33,
в V — 11,
в X — 17,
в XV — 7,
в XVI — 12 (41).
За столом занимал всех разговорами, как и прежде, Владимир Андреич. Он рассказывал Павлу об одном богатом обеде, данном от дворянства какому-то важному человеку, и что он
в означенном обеде, по его словам, был выбран главным распорядителем и исполнил свое дело очень недурно, так что важный человек после обеда расцеловал его. К
концу стола Павлу подали
письмо. Эта была записка от Феоктисты Саввишны, следующего содержания и уже известной ее орфографии...
В письме своем ко мне (конечно, она давно ожидала меня, потому что
письмо было все истерто и довольно засалено) она описывала, что
в ней течет кровь высокоблагородная; что один злодей лишил ее всего; что она имеет теперь человека, который, несмотря ни на что, хочет взять ее, но она не имеет ничего, просит меня, как особу, известную моими благотворениями во всех
концах вселенной (каково? вселенная знает обо мне!), пособить ей, снабдив приданым…
Плис на шапке был гнилой, и именно потому, что накануне Акулина старательно зашила его
в прорванном месте, он разлезся с другого
конца, и именно то движение, которым Поликей, сняв шапку, думал
в темноте засовать глубже под хлопки
письмо с деньгами, это самое движение распороло шапку и высунуло конверт одним углом из-под плису.
Наконец,
в письме к Языкову же,
в конце сентября 1845 года, был получен следующий ответ Гоголя Аксакову...
Она, казалось, не слышала. Комкая, разрывая конверты, пробегала она то бисерные, женские, то неуклюжие мужские строки; почти на каждом из
писем стояли разные штемпеля, как будто пишущих бросало из одного
конца света
в другой. Прочесть все у нее, однако, не хватило терпения; впрочем, прочитанного было вполне достаточно.
Он силится доказать, что бояре, как и все подданные, обязаны были до
конца претерпеть с кротостью и незлобием все его жестокости;
в пример подобной кротости приводит он раба Курбского, Василия Шибанова, который спокойно стоял пред Иоанном, когда этот своим костылем пригвоздил его ногу к полу и, облокотясь на костыль, читал
письмо Курбского.
Кистер сложил и запечатал
письмо, встал, подошел к окну, выкурил трубку, подумал немного и вернулся к столу. Он достал небольшой листок почтовой бумаги, тщательно обмакнул перо
в чернила, но долго не начинал писать, хмурил брови, поднимал глаза к потолку, кусал
конец пера… Наконец, он решился — и
в течение четверти часа сочинил следующее послание...
Итак, я сижу
в Петербургской гостинице уже девятый день. Вопли души совершенно истощили мое портмоне. Хозяин — мрачный, заспанный, лохматый хохол с лицом убийцы — уже давно не верит ни одному моему слову. Я ему показываю некоторые
письма и бумаги, из которых он мог бы и т. д., но он пренебрежительно отворачивает лицо и сопит. Под
конец мне приносят обедать, точно Ивану Александровичу Хлестакову: «Хозяин сказал, что это
в последний раз…»